Столь суровые, по свидетельству «Слова о полку Игореве», особенности воспитания младенцев в Древней Руси вполне объяснимы страродавней склонностью нашего устного народного творчества к поэтическим преувеличениям. Ведь и былинный богатырь Волх Всеславьевич, едва только появившись на свет, упрашивал будто бы свою матушку:

А не пеленай во пелену червчатую,

А не пояси во поясья шелковые,

Пеленай меня, матушка,

В крепки латы булатные,

А на буйну голову клади злат шелом,

По праву руку клади палицу,

А и тяжку палицу свинцовую,

А весом та палица в триста пуд...

Обычай оставлять в колыбели младенца какой-либо перевязанный его пуповиной предмет домашнего обихода долго еще потом бытовал на Руси, символизируя призвание новорожденного добра молодца — топорище, либо красной девицы — веретено. Издревле повелось у нас и родительское стремление сызмальства наделить свое чадо силой богатырской и красой ненаглядной.

А силой в Самсона Колыванова, А смелостью да в Илью Муромца, Поездочкой в Дюка Степанова, Походочкой в Чурила Пленкова, Басой-красой в Осипа Прекрасного.

Верной порукой тому, чтобы желание это сбылось, всегда была материнская любовь, уверовавшая в свои собственные силы и убедившая себя в том, что они бывают поистине беспредельны. Бесценное тому свидетельство — древнерусский заговор своего дитятки. .Во всей русской лирической поэзии не сыщется, пожалуй, ничего подобного этому «золотому слову» древней нашей словесности. Александр Блок услыхал в этом материнском заклинании многострунную музыку — ог нежных лирических мелодий до настоящей яростной страсти.

«Безумной нежности припадок, предвосхищенье смертных мук»,— сказал бы про заговор этот Николай Заболоцкий.

— Пошла я в чистое поле, взяла чашу брачную, вынула свечу обручальную, достала плат венчальный, почерпнула воды из загорного студенца; стала я среди леса дремучего, очертилась чертою прозрачною и возговорила зычным голосом. Заговариваю я своего ненаглядного дитятку над чашею брачною, над свежей водой, над платом венчальным, над свечою обручальною.

Умываю я своего дитятку в чистое личико, утираю платом венчальным его уста сахарные, очи ясные, чело думное, ланиты, красные, освещаю свечою обручальною его становой кафтан, его осанку соболиную, его подпоясь узорчатую, его коты шитые, его кудри русые, его лицо молодецкое, его поступь борзую. Будь ты, мое дитятко ненаглядное, светлее солнышка, милее вешнего дня, светлее ключевой воды, белее яркого воска, крепче каменя горючего — алатыря.

Отвожу я от тебя черта страшного, отгоняю вихоря бурного, отдаляю от лешего одноглазого, от чуждого домового, от злого водяного, от ведьмы киевской, от злой сестры ее муромской, от моргуньи-русалки, от треклятыя бабы-яги, от летучего змея огненного, отмахиваю от ворона вещего, от вороны-каркуньи, защищаю от кощея-ядуна, от хитрого чернокнижника, от заговорного кудесника, от ярого волхва, от слепого знахаря, от старухи-ведуньи.

А будь ты, мое дитятко, моим словом крепки в нощи и полунощи, в часу и получасьи, в пути и дороженьке, во сне и наяву, укрыт от силы вражьей, от нечистых духов, сбережен от смерти напрасныя, от горя, от беды, сохранен на воде от потопления, укрыт в огне от сгорания. А придет час твой смертный, и ты вспомяни, мое дитятко, про нашу любовь ласковую, про наши хлеб-соль роскошные; обернись на родину славную, ударь ей челом седмерижды семь, распростись с родными и кровными, припади к сырой земле и засни сном сладким и непробудным.

С принятием на Руси христианского вероисповедания такие заклинания подобало произносить лишь в первые семь дней жизни новорожденного, когда тот словно бы еще пребывал во мраке языческих суеверий. На восьмой день после рождения младенца над ним надлежало совершить обряд крещения, которое не только отверзало впредь его очи мысленныя, но и пожизненно даровало ему ангела светла, избавляющего «от всякого навета сопротиволежащего, от сретения лукавого, от демона полуденного и от мечтаний лукавых».

Крещение младенца торжественно сопровождалось наречением его именем того православного святого, всецерковное воспоминание праведных деяний которого осуществлялось в этот день ежегодно. Накануне родителям полагалось избрать своему ребенку крестного отца и крестную мать, которым предстояло впоследствии пестовать духовную жизнь их крестника вплоть до его совершеннолетия.

Обряд крещения считался основным жизненно важным обрядом Древней Руси. Некрещеный человек по тогдашним суровым узаконениям не имел даже права на погребение. Ребенка, умершего некрещеным, запрещалось хоронить на кладбище. Поэтому совершать крещение стремились как можно раньше.

Обряд этот состоял в том, что крестные с крещаемым вставали с зажженными свечами у купели и исповедовали свою веру, читая вместо крещаемого младенца православный символ веры, отказываясь от дьявола и всех дел его и обещая исполнять заповеди божий. Затем священник освящал воду, в которую потом погружал или которую лил на крещаемого, говоря: «Крещается раб Божий (называлось имя младенца) во имя Отца — Аминь; и Сына —"Аминь; и Святого Духа — Аминь». Троекратное повторение греческого слова аминь, как и всегда по завершении любой христианской молитвы, означало и на этот раз, что таинство крещения совершается истинно, верно и да будет так.

По возвращении крестных отца и матери с крестником или крестницей из церковного храма домой принято было устраивать крестинный обед. На деревне для этого прежде всего приглашались в избу все малолетние мальчики и девочки. Их усаживали на лавку у печки и давали им по горсти крутой бабиной каши, чтобы те впредь не обижали бы своего нового сверстника и не сажали бы его в крапиву до той поры, пока он не вступит из младенческого своего возраста в отроческий и не наденет впервые штаны.

Детвора должна была, получив кашу, быстро выбежать на улицу и съесть эту «бабину» кашу именно на улице. Взрослые же угощались кашей за домашним столом. При этом крестный отец брал немного каши и добавлял в нее сверх меры соль, перец, поливал кашу квасом, делал ее совершенно несъедобной, а затем подавал эту кашу отцу новокрещеного, приговаривая, что пусть-ка он поест да узнает, сладко ли было его жене рожать.

Разумеется, на таком крестинном обеде не забывали и про младенца, пили за его здоровье медовый квас и высказывали родителям пожелание «вспоить, вскормить и на коня посадить» их мальчика или «вспоить, вскормить, а нам бы до свадебки дожить» их девочки. Нередко звучали за столом и былинные песнопения о том, как некогда набирался с возрастом богатырской силы некий добрый молодец:

У него в три ряда русы кудри завиваются. В первый ряд завивались чистым серебром, Во второй ряд завивались красным золотом, В третий ряд завивались скатным жемчугом. Князья и бояре дивувались доброму молодцу, И гости торговые завидовали: Не заря ли тебя, молодец, спородила? Не светел ли тебя месяц вспоил, вскормил? Отвечал добрый молодец: — Что на свет меня родила родна матушка, Вспоил, вскормил родный батюшка...

Владимир Викторович Колесов, автор интереснейшего исследования «Мир человека в слове Древней Руси», указывает, что некогда существовала у нас семичленная, поименованная всякий раз особым словом градация периодов жизни человека, и каждый такой период равен был семи годам. Так в «Изборнике 1073 года», который переписан был тогда в Киеве с восточноболгарского оригинала, эти семь верст человеческой жизни обозначались следующими словами: младенец, отрочате, отрочище, юноша, средовечный муж, старец, седой старый при гробе. Восьмым периодом жизни считалась жизнь вечная — воскресение из мертвых и блаженство, которое пребудет неизменным.